Кен Кизи. «Над кукушкиным гнездом»

| Нет комментариев

Он, наверное, сам псих... Такое невозможно написать. Столько знакомых эмоций. Думаешь: «Может и мне пора?» Не знаю, сколько для этого требуется времени, но написать это можно было либо обдумывая каждый слог, либо не обдумывая ни один. Сила...

Понять невозможно... И не надо. Хочется смеяться над критиками, которые будут говорить: «Вот это метафора!!!» Вах! Я конечно понял не больше всех и, думаю, это мог понять только автор, который, наверное, как и я, пишет для одного себя. Может и ошибаюсь.

Общее строение идеи — набивший оскомину Лука из «На дне» и Сатин. Все. Но как! Шторм философии вначале и штиль хеппи энда в конце! Правда энд тоже не без филсофии...

Как говорит одна моя знакомая тичерза: «Вернемся к нашим баранам». Лука и Сатин. Не буду говорить, кто выйграл, но, простите меня все, мне больше понравился их спор в «Над кукушкиным гнездом», чем в родном для них произведении. Если кто не понял — герои называются по-разному, просто понятное, на уровне курса школьной программы, сравнение.

Кто из дома, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом...

Цитаты

Не моргай. Не зевай, не моргай, тетка удила цыплят, гуси по небу летят... В целой стае три гуся... летят в разные края, кто из дома, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом... Гусь тебе кричит: ВОДИ два-три, выходи.

Убираться в комнате для персонала всегда неприятно. Что я выгребаю с этих совещаний, трудно себе представить: жуткие вещи, яды, выработанные прямо порами кожи, кислоты в воздухе, такие крепкие, что растворяют человека. Я сам видел. Я бывал на таких совещаниях, когда ножки столов не выдерживались и корежились, стулья завязывались узлами, а стены скрежетали одна об другую так, что из комнаты можно было выжимать пот. Я бывал на совещаниях, где о больном говорили так долго, что больной появлялся из воздуха во плоти, голый на кофейном столике перед ними, уязвимый для любой бесовской идеи, которая придет им в голову, — за время совещания они успевали размазать его в кашу.

Семь тридцать, обратно в дневную комнату. Старшая сестра глядит сквозь свое спецстекло — до того отмыто, что не знаешь, есть оно или нет его, — поглядела, кивнула про себя, отрывает листок календаря, еще одним днем ближе к цели. Нажимает кнопку запуска всего. Слышу, буррум, тряхнули где-то железный лист. Все по местам. Острые: сесть вдоль своей стены, ждать, когда принесут карты и «монополию». Хроники: сесть вдоль своей стены, ждать складных головоломок из коробки красный крест. Эллис: на место у стены, руки поднять, ждать гвоздей, писать по ноге. Пит: качай головой, как болванчик. Сканлон: шевели на столе корявыми руками, собирай воображаемую бомбу, чтобы взорвать воображаемый мир. Хардинг: начинай говорить, маши голубиными руками, запирай их в подмышках — взрослым не положено так махать красивыми руками. Сефелт: ныть, что зубы болят и волосы выпадают. Все разом: вдох... Выдох... По порядку; частота сердцебиения задана в карте др. Слышно, шарики на местах, все катаются в обойме. Как в мире комикса, где фигурки, плоские, очерченные черным, скачут сквозь дурацкую историю... Она была бы смешной, да фигурки — живые люди. Семь сорок пять, санитары идут вдоль цепи хроников, ставят катетеры тем, кто сидит спокойно. Катетеры — презервативы б. у. С отстриженными макушками; резиновыми кольцами их крепят к резиновой трубке, которая идет под штаниной к пластиковому мешку с надписью: повторному использованию не подлежит; моя работа — споласкивать их в конце дня. Презервативы крепят пластырем к волосам, на ночь сдирают, и старые катетерные хроники — безволосые, как младенцы.

Направо и налево творятся такие же непотребные дела... Сумасшедшие, жуткие дела, такие глупые и дикие, что не заплачешь, и так похожи на правду, что не засмеешься... Но туман уже густеет, можно больше не смотреть. И кто-то дергает меня за руку. Я уже знаю, что произойдет: кто-то вытащит меня из тумана, и мы снова очутимся в палате, и ни следа того, что творилось ночью, — а если буду таким дураком, что попытаюсь рассказать им об этом, они скажут: идиот, у тебя просто был кошмар, не бывает таких диких вещей, как большой машинный зал в недрах плотины, где людей кромсают рабочие-роботы. Но если не бывает, как же их видишь?

Я обязан вступиться за честь моего друга как коренного звездно-полосатого стопроцентного американского афериста. Хороший парень. Держи карман шире.

Сестра — ростом с короткий конец пустяка, соструганного на нет, как сказал о ней потом Макмерфи, — сняла с нас наручники и дала Макмерфи сигарету, а мне резинку. Она, оказывается, помнила, что я жую резинку. А я ее совсем не помнил. Макмерфи курил, а она окунала маленькую руку с розовенькими, как именинные свечи, пальцами в банку с мазью и смазывала ему ссадины, дергалась каждый раз, когда он дергался, и говорила ему «извините».

Комментировать