Харуки Мураками. «Мой любимый sputnik»

| Нет комментариев

Снова. Снова я вляпался в Мураками. По самые уши. В этот раз Мураками не похож на Мураками. Помнится, Мураками говорил, что описывать то, что творится в душе, и углубляться в психоанализ, это не про него. Но тут он бац! И немного про него. Немного поменял свою точку зрения? Респект, Мураками!

Все как обычно глубоко со вкусом. Когда главный герой готовит пищу ее не очень хочется есть, зато хочется посмотреть. Когда главный герой сидит в кафе и думает о том, что вокруг него творится, запах кофе не чувствуется. Зато вокруг тебя что-то тоже творится. Когда главному герою звонят в 4 часа ночи не хочется говорить: «Она же твоя любовь, так поговори с ней как следует!», потому что понимаешь главного героя.

Мураками можно узнать по ускорению. Читаешь... читаешь... быстрее... пока не устаешь. Иногда я сбиваюсь на чтение между строк. А от чтения я устаю очень-очень быстро. Так что прочитать книгу за ночь — не про меня. Хотя... может моя усталость поменяет свою точку зрения. Пока я читал эту книгу меня несколько раз спросили про что она. И я всегда отвечал по-разному. Потому что она не про любовь. Или не только про любовь. «про любовь» — это что-то бразильское или помещается в карман. Юлька спросила: «Он все пишет про любовь?» (так по-моему). Я ответил что это не совсем про любовь. На вопрос: «А что же тогда?» я не дал вразумительного ответа. Холс спросил философия ли это. Ну я не уверен. Мне сказали, что философия это когда можно говорить что хочешь и все будет правильно. Нет, это не философия. И не про смысл жизни. Невесте я сказал, что эта книга про «любовь и секс. и разницу между ними». И все — неправда.

Книги Мураками — поток мыслей. Гонки мыслей. То одна вырывается вперед. То другая. Одна уходит на пит-стоп. Резина. Бензин. И снова вперед!

Недавно я узнал, что есть слово «всколыхивать». Очень такое специфичное слово. И в определенных условиях очень меткое. И Мураками так закачивает книгу, что «всколыхнул» — не то слово.

У меня очень такая странность в чтении книг наблюдается. Если я прочитаю последнее предложение, то читать ее дальше нет никакого интереса дальше. Не помню, говорил ли я об этом раньше. Но последнее предложение — это очень сложная штука. Как и первое. Начинать и заканчивать — это, по-моему, большой талант. Или труд... И закончил он сильно. Не так — расплывчато. А метковато.

P.S. Если я исказил мои диалоги с друзьями, то знайте я не специально. Слова я тогда не запомнил. Просто впечатление.

Цитаты

Сумирэ на самом деле не знала, что такое «творческий тупик», и могла писать сколько угодно. Страдания типа «не могу написать ни строчки» были ей неведомы. Все. что сидело в голове, — одно за другим — Сумирэ легко обращала в предложения. Ее проблема заключалась в другом. Она писала чересчур много. Казалось бы: если написал слишком много, просто выкинь все лишнее, и дело с концом. Но для Сумирэ проблема так просто не решалась, поскольку сам автор не мог оценить, что нужно, а что нет, с точки зрения целого произведения. Когда утром она прочитывала напечатанное накануне, ей казалось, что либо из текста невозможно выбросить ни единой фразы, либо лучше вообще все уничтожить. Иногда в приступе отчаяния она рвала в клочья и выкидывала целую рукопись. Если бы дело было зимой, а в квартире Сумирэ горел камин, все это очень бы напоминало «Богему» Пуччини. Да и в комнате бы стало теплее. Но в ее однокомнатной квартире, разумеется, никакого камина не было. Куда там — не было даже телефона. Не говоря уже о мало-мальски приличном зеркале.

Встречаясь, мы болтали в основном о прочитанных романах, обменивались книгами. Частенько я готовил Сумирэ ужин. Мне это было не трудно — тем паче, она относилась к тому типу людей, которые лучше умрут с голоду, чем что-нибудь для себя приготовят. В благодарность Сумирэ притаскивала для меня отовсюду, где подрабатывала, всякую всячину. Однажды со склада фармацевтической компании приволокла шесть пачек презервативов, по двенадцать штук в каждой. Наверное, до сих пор валяются у меня в каком-то ящике.

— Не могу ни о чем другом думать, только о сигаретах. Заснуть не могу, а если засыпаю, вижу кошмары. Да, еще беда — запоры чертовы замучили. Книг читать не могу, писать — тем более, не единой строчки.
— Когда бросают курить, всегда так. Какое-то время — у кого-то больше, у кого-то меньше, — сказал я.
— Как это легко — рассуждать о других людях! — воскликнула Сумирэ. — Тем более тебе: сам-то ни одной затяжки в жизни не сделал.
— Если ты не можешь вот «так легко рассуждать о других людях», это значит, что мир вокруг тебя превратился в очень мрачное и опасное место. Вспомни лучше про Иосифа Сталина — что он творил.

На том конце провода Сумирэ погрузилась в бесконечную паузу. Тяжкое молчание — словно души погибших на Восточном фронте принесли его с собой.

— Меня одно только иногда беспокоит, — сказала Сумирэ. — Вот возьмешь ты и женишься на какой-нибудь вполне достойной женщине, а меня совсем забудешь. И я не смогу тебе больше звонить, когда мне в голову взбредет, посреди ночи. Ведь так?
— Захочешь поговорить — позвонишь, когда светло.
— Нет, днем звонить неправильно. Ты ни-че-го не понимаешь.

Кто бы ни был передо мной, я сохранял определенную дистанцию и отслеживал, как ведет себя другой человек, — лишь бы только он не смог ко мне приблизиться. Я не принимал за чистую монету все, что мне говорили. Моя душа могла захлебываться от чувств к этому миру, но их вызывали только книги и музыка. Что говорить — я был одиноким человеком.

На Сумирэ была белая блузка без рукавов, темно-синяя мини-юбка и небольшие солнечные очки. Никаких украшений — одна пластмассовая заколка в волосах. Все вместе очень просто. Совсем чуть-чуть косметики. Сумирэ выглядела почти такой, как и всегда. И все же я почему-то не сразу узнал ее. Мы не виделись чуть меньше трех недель, но девушка, сидевшая за столом напротив, принадлежала к совершенно иному миру. Без лишних эпитетов — Сумирэ стала просто очень красивой. Словно расцвела изнутри.

Я проснулся в мерзком поту, влажная рубашка прилипла к груди. Тело ватное, ноги онемели. Такое чувство, будто наглотался пасмурного неба. Цвет лица у меня, наверное, был чудовищным.

Я хорошо помню нашу первую встречу — тогда мы почти с самого начала заговорили о «спутнике». Она рассказывала об одном писателе — из битников, а я по ошибке назвала его «спутником». Мы рассмеялись, и какое-то напряжение, что всегда бывает при первой встрече с незнакомым человеком, тут же улетучилось. Кстати, вы знаете, что такое «спутник» по-русски? По-английски — «travelling companion». «Тот, кто сопровождает в пути, попутчик». Я тут недавно листала словарь и случайно узнала. Какое странное совпадение, если вдуматься. Непонятно только, почему русские выбрали для своего космического корабля такое необычное название? Ведь это всего лишь несчастный кусок металла, все крутится, крутится себе один-одинешенек вокруг Земли — и больше ничего...

Эта женщина любит Сумирэ. Но не чувствует к ней никакого сексуального влечения. Сумирэ любит эту женщину и хочет ее. Я люблю Сумирэ, и меня к ней влечет. Я нравлюсь Сумирэ, но она не любит и не хочет меня. Я испытываю сексуальное влечение к одной женщине — имя неважно. Но не люблю ее. Все так запутано, что сильно смахивает на какую-нибудь экзистенциалистскую пьесу. Сплошные тупики, никто никуда не может выйти. Должны быть альтернативы, но их нет. А Сумирэ в одиночестве уходит со сцены.

К примеру, думаешь о ком-то: «Вот этого человека я знаю хорошо! Нечего тут копаться в деталях, все отлично!» — и пребываешь в полном душевном равновесии. Если я или вы будем так поступать, скорее всего, нас жестоко предадут. Во всем, в чем, как нам кажется, мы довольно здорово разбираемся, спрятано еще ровно столько же, в чем мы абсолютно не разбираемся.

Когда-то давно на пресс-конференции после премьеры фильма «Дикая банда» режиссера Сэма Пекинпа одна журналистка, подняв руку, задала вопрос: «Скажите, почему в картине вам нужно было показывать так много крови? В чем причина?» Произнесла она это довольно резко. Один из актеров, снимавшихся в фильме, — Эрнест Боргнайн — с некоторой растерянностью на лице взял слово: «Вы позволите?.. Леди, человек так устроен: если в него выстрелить, польется кровь». Этот фильм вышел в самый разгар войны во Вьетнаме.

Книги и музыка стали моими главными друзьями. В школе у меня было несколько приятелей, но такого, кому было бы можно раскрыть душу, я не встретил. А с теми друзьями — что? С ними я виделся каждый день в школе, болтал ни о чем, в футбол играл. Когда же мне было трудно, я ни к кому ни за какими советами не обращался. Сам думал, сам решение принимал, сам действовал. Какой-то особой печали от этого я не чувствовал. Мне казалось, что так и должно быть. Ведь в конце концов человеку ничего не остается — только справляться с этой жизнью в одиночку.

Я вижу сны. Иногда мне кажется, что это — единственное правильное занятие на свете. «Видеть сны, жить в мире снов», как писала Сумирэ. Правда, это не длится долго. В какой-то момент приходит пробуждение и возвращает меня обратно.

Я просыпаюсь в три часа ночи, включаю свет, сажусь в кровати и смотрю на телефон у подушки. Представляю себе Сумирэ в будке: вот она закуривает сигарету и нажимает на кнопки аппарата — набирает мой номер. Волосы всклокочены, мужской пиджак в елочку слишком велик, носки надеты не на ту ногу. Она хмурится, иногда закашливается от дыма. Ей не сразу удается справиться с номером и набрать его правильно до последней цифры. Но у нее в голове засело такое, что — кровь из носу — нужно непременно обсудить со мной. И мы будем болтать долго-долго, но так и не переговорим обо всем до самого утра. Например, о различии между «символом» и «знаком». У телефона такой вид, будто он вот-вот зазвонит. Но он не звонит. Я лежу и, не отрываясь, бесконечно долго смотрю на молчащий аппарат.

Но однажды раздается звонок. Телефон действительно принимается звонить прямо у меня на глазах, сотрясая воздух реального мира. Я тут же хватаю трубку.
— Алло.
— Ну что, я вернулась, — говорит Сумирэ. Очень спокойно. Совершенно реально. — Ужас, что было, но я — непонятно. как — все же вернулась. Очень смахивает на гомеровскую «Одиссею», только сильно адаптированное издание — где-то на пятьдесят печатных знаков, не больше.
— Это хорошо, — произношу я. Мне все еще не верится. Я слышу ее голос. Это происходит на самом деле.
— Это хорошо? — повторяет за мной Сумирэ. Почти уверен — она хмурится. — Ты чего? Я с огромным трудом, можно сказать, кровью и потом вернулась, натерпелась всего через край и прошла через такое, что мало не покажется. Если начать рассказывать все по порядку, никакого времени не хватит, и вот я здесь — а тебе даже нечего мне сказать? Сейчас разревусь. Если то, что я вернулась, — не «хорошо», то куда, интересно, прикажешь мне деваться? «Это хо-ро-шо»! Не верю своим ушам. Улет! Как это греет душу, какая дивная, остроумная реплика — как раз для твоих учеников, когда они. наконец, научатся считать журавлей с черепахами!
— Ты сейчас где?
— Где я сейчас? А как ты думаешь? В старой, классической, до боли родной телефонной будке. В паршивой четырехугольной телефонной будке, обклеенной рекламой всяких финансовых мошенников и номерами «телефонных клубов». В небе висит месяц, какой-то он заплесневелый, на полу — гора бычков. И вокруг, сколько ни крути башкой по сторонам, — абсолютно ничего, что радовало бы душу. Вполне легкозаменяемая, совершенно «знаковая» телефонная будка. Вот только где это? Пока не очень понимаю. Все вокруг слишком «знаково», плюс ты же знаешь мой топографический кретинизм. Никогда ничего толком объяснить не могу. У меня с таксистами все время проблемы, вечно они спрашивают: «Сама-то знаешь, куда тебе надо?» Наверно, я не очень далеко от тебя. Думаю, где-то совсем рядом.
— Я сейчас за тобой приду.
— О, это здорово. Я узнаю поточнее, где это, и перезвоню. В любом случае у меня монеты кончаются. Ты подожди, ладно?
— Я ужасно хотел тебя видеть, — говорю я.
— Я тоже. Очень хорошо это поняла, как только перестала тебя видеть. Стало вдруг так ясно, как если бы передо мной выстроился парад планет. Ты мне очень нужен. Ты — это я, а я — это ты... Знаешь, я, кажется, все-таки перерезала чье-то горло — вот только где, не помню. Заточив кухонный нож, с каменным сердцем. Как это делали в Китае, когда строили ворота, — символически. Понимаешь, о чем я?
— Думаю, что да.
— Приходи сюда за мной.

Внезапно связь обрывается. Я еще долго сижу, уставясь на трубку в руке. Словно сама по себе эта телефонная трубка несет какое-то важное послание. Словно в ее форме и цвете заключен особый смысл. Потом я прихожу в себя и кладу трубку на место. Сажусь на кровати и жду, когда телефон зазвонит снова. Прислоняюсь к стене, сосредоточиваю все внимание на точке в пространстве перед собой, дышу медленно и беззвучно. Сижу и проверяю одно за другим соединения между отдельными отрезками времени. Телефон все не звонит. Тишина, в которой нет никаких обещаний, бесконечно заполняет все пространство вокруг. Но я никуда не спешу. Мне уже не нужно никуда спешить. Я готов. Я могу идти куда угодно.
Ведь так?
Именно так!

Комментировать